Кибальник Сергей Акимович — ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук, доктор филологических наук. Автор двенадцати книг по истории новой русской литературы, а также двух литературно-художественных книг: «Поверх Фрикантрии, или Анджело и Изабела. Мужской роман-травелог» (2008), «МВитьки. Стихи и “прозы”, соображенные ночью на двоих и на троих 😊 on- и off-line» (2017, в соавторстве с поэтом Виктором Мальцевым).

Член редколлегии научных журналов «Филологические науки», ”Specimina Slavica Lundunensia” (Lion, France) и др. Литературно-критические работы, а также стихи и прозу  публиковал в журналах «Нева», «Звезда», «Знамя», «Волга», «Лиterraтура», «Формаслов», газетах «Русская мысль», «Литературная газета» и др. Ведущий YouTube канала «Русская  классика с Сергеем Кибальником».

Что есть и чего нет в книге Захара Прилепина «Взвод»

З. Прилепин «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы». М.: Изд-во АСТ, 2017.

1

Книга Захара Прилепина «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» — это обширный и хорошо изданный фолиант в 732 страницы. В нем, казалось бы, есть все: предисловие, яркие очерки «военных страниц» биографии одиннадцати писателей: поручика Гаврилы Державина, адмирала Александра Шишкова, генерал-лейтенанта Дениса Давыдова, полковника Федора Глинки, штабс-капитана Константина Батюшкова, генерал-майора Павла Катенина, корнета Петра Вяземского, ротмистра Петра Чаадаева, майора Владимира Раевского, штабс-капитана Александра Бестужева-Марлинского — и, наконец, послесловие «Александр Пушкин, или Приглашение к путешествию в Золотой век».

Есть в книге и яркие батальные сцены, и безграничное упоение поэзией войны, и пространные рассуждения по поводу государственного служения русских поэтов Золотого века. Перо Прилепина, как всегда, мастеровито, и он ведет читателя уверенной рукой хорошего командира взвода, задавая самим ритмом этой хотя и документальной, но все же прозы, приподнятую атмосферу плутарховых жизнеописаний.

Уже в предисловии к книге «Различимые силуэты» он объявляет «городу и миру», чего не хватало у его предшественников и что читатель, напротив, найдет в его книге:

Если вслушиваться в медленный ток романов о Золотом веке, можно различить журчание тайной речи, понятной только избранным. Булат подмигивал Натану, Натан подмигивал Булату. Остальные просто моргали.

Но в итоге многое оставалось будто бы неясным, недоговоренным.

Блестящие поручики отправлялись на Кавказ — но что они все-таки там делали? Да, вели себя рискованно, словно кому-то назло. Но кто в них стрелял, в кого стреляли они? Что это за горцы такие? С какой они горы? (здесь и далее выделено мной. — С. К.) <…> Иногда поручики воевали с турками, но зачем, отчего, с какой целью — снова никто не понимал. Что, в конце концов, им было нужно от турок? Наверное, турки первые начали.

2

Ответ на эти риторические вопросы, сдобренные изрядной долей сарказма, читатель найдет в послесловии к прилепинскому «Взводу»:

Прочитавшие эту книжку, наверное, уже обратили внимание, что Бестужев-Марлинский, Катенин и Давыдов воевали на Кавказе; Батюшков и опять же Давыдов принимали участие в аннексии Финляндии, случившейся по итогам очередной русско-шведской; ранее со шведами воевал Шишков; в европейском походе русской армии 1813-1814 годов, следствием которого стало присоединение Польши, участвовали Глинка, Батюшков, Катенин, Чаадаев, Раевский и все тот же Давыдов (потом деятельно участвовавший еще и в подавлении польского восстания). Наконец, Давыдов и Пушкин в разное время бывали на русско-турецких компаниях, опять же имевших целью аннексию чужих территорий, а Бестужев и Вяземский, стремившийся на эти войны, по разным причинам туда не смогли попасть.

Собственно, не секрет, что русская светская литература началась с воинских од на победы русского оружия.

Вроде бы, сказано все и сказано верно. За исключением некоторых акцентов. Даже в изложении Прилепина большинство русских писателей Золотого века принимали участие прежде всего в Отечественной войне 1812 года, а потом освобождали от Наполеона еще пол-Европы.

Что касается торжественных од на воинские победы, то еще раньше русские поэты начали перекладывать псалмы.[1] И даже у будущего министра Державина с такими одами соседствует, например, обличительное стихотворение «Властителям и судиям». А писались оды не только на победы русского оружия, но и на заключение мира (см., например, «На шведский мир» (1790) того же Державина). Впрочем, для Прилепина и царь Давид — «поэт-фронтовик: воевал, в юности убил из пращи Голиафа, а в зрелости перманентно вел гражданские войны» (с. 701). Что тут скажешь?..

Свое отношение к войне Прилепин прямо противопоставляет «шестидесятникам»:

Новое, уже ХХ века «шестидесятничество» наследовало гусарским традициям только внешне; скоро выяснилось, что вообще эти ребята в разноцветных пиджаках — они про другое, противоположное. По их части: с пьяных глаз бесстрашно звонить по прямому телефону генсеку в случае появления российских войск где-нибудь в Праге, требуя их вывода, и тут же оголтело рифмовать свои патетичные мысли, задыхаясь от ощущения своей правоты.

Походя скомпрометировав здесь — посредством стилизации Твардовского под Евтушенко — протесты русских писателей против оккупации Чехословакии в 1968 году, Прилепин заметным образом смелеет и принимается уже за Окуджаву:

Булат Окуджава и его собратья, клявшиеся Золотым веком, брали за основу вещи чаще всего второстепенные.

Золотой век стоял на том, что Россия будет не просто говорить с Европой на равных, но время от времени навязывать ей свою волю. Новейшие «шестидесятники» все эти позиции, размахивая сорванными флагами, сдали.

Это прошедший Великую Отечественную войну Окуджава сдал позиции? Мне ничего не послышалось? Нет, это в книге Прилепина точно есть.

Нет другого — того, что явно составляет психологическую подоплеку этой его эскапады: против Чеченской войны, в которой Прилепин участвовал и которую воспевал, Окуджава протестовал!

3

Давайте теперь посмотрим, что еще есть в этой книге — уже на примере отдельных ее очерков. И чтобы, как выражался в таких случаях Достоевский, «не размазывать», ограничимся главой о Батюшкове и послесловием о Пушкине. Тем более что книга эта так велика и обильна, что редкий читатель сможет, несмотря на все ее достоинства, доплыть до противоположного берега.

Открывается и заканчивается глава о Батюшкове его стихотворными признаниями в том, что при всей любви к весенней природе:

… слаще мне среди полей
Увидеть первые биваки
И ждать беспечно у огней
С рассветом дня кровавой драки.

<…>

Свисти теперь, жужжи, свинец!
Летайте, ядра и картечи!
Что вы для них? Для сих сердец,
Природой вскормленных для сечи?

Из этих цитат может сложиться впечатление, что едва ли не вся поэзия Батюшкова — упоение войной. Однако обе они взяты из одного и того же его стихотворения «К Никите» (1817).

Конечно же, приведена в книге и обширная цитата из исторической элегии Батюшкова «Переход через Рейн» (1817). «Это одно из самых звучных <…> и милитаристских стихотворений в русской поэзии», — превозносит его Прилепин, забыв упомянуть о том, что оно было написано по поводу окончательного освобождения немецких народов («Давно ли земледел вдоль красных берегов, / Средь виноградников заветных и священных / Полки встречал иноплеменных / И ненавистный взор зареинских сынов?»).

В главе упоминается — впрочем мельком — о гибели друга поэта, Ивана Петина, в знаменитом сражении при Кульме: «На другой день он узнал, что Петин и уже похоронен в ближайшем селе…» Однако почему-то совсем не заходит речь о посвященном ему батюшковском шедевре — элегии «Тень друга» («Я берег покидал туманный Альбиона»):

И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро майское, веселие цвело
И все небесное душе напоминало. <…>
И я летел к нему… Но горний дух исчез
В бездонной синеве безоблачных небес,
Как дым, как метеор, как призрак полуночи,
И сон покинул очи.

Но что Прилепину такие ламентации? Правда, он цитирует письмо Батюшкова Гнедичу, в котором тот вспоминает битву при Кульме:

…для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один, по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, что это была риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни своей не видел… (с. 332).

Однако, не останавливаясь на этих минутах, торопится разделить со своим героем «неизъяснимое» «чувство, с которым победители въезжали в Париж» (с. 337): «Вы когда-нибудь въезжали в европейскую столицу победителем, со шпагою, под ликование толп? Батюшкову можно позавидовать».

4

Однозначен Прилепин и в объяснении причин сумасшествия Батюшкова:

Причины сумасшествия придумывали самые разные. Якобы старое ранение осложнилось тем, что был задет спинной мозг. Якобы он знал о заговоре декабристов, и мучился между долгом и дружбой. Якобы он слишком тяжело переживал свою (к слову сказать, весьма относительную) бедность. Жизнь без матери — и то называют причиной.

Не было никаких причин; это родовое.

В 1829 году той же болезнью заболела его сестра Александра Николаевна. Она-то уж точно ничего не знала про тайное общество, в боях не участвовала и ранена не была.

Пассаж этот представляет собой явный отзвук из замечательного жизнеописания Батюшкова, написанного недавно скончавшимся филологом Вячеславом Кошелевым:

Чем только не объясняли заболевание Батюшкова! <…> Вряд ли стоит придумывать какую-то иную причину, кроме наследственности, того «черного пятна» на душе, о котором поэт знал и с которым героически боролся всю жизнь[2].

Все так, но старшая сестра Батюшкова Александра погрузилась во мрак безумия, дожив почти до 45-летнего возраста, а у самого поэта душевная болезнь дала о себе знать уже во время его дипломатической службы, едва только он перешагнул порог тридцатилетия.

Так ли здесь уж совершенно ни при чем ужасы и злоключения войны, через которые Батюшков прошел? Решающего значения в развитии его душевной болезни они, по-видимому, иметь не могли, но могли ли не оставить никакого следа в психике поэта?

Приведенный пример сопоставления с книгой Кошелева, кстати, очень показателен и в смысле того, как пишутся «жизнеописания», подобные прилепинскому, и почему они пишутся так быстро. Авторы предшествоваших им биографий писателей, у которых — то со ссылками, а то и без таковых — берутся многие факты, наблюдения и оценки, для «жизнеописателей» вроде Прилепина оказываются всего лишь подносчиками снарядов, которых можно не только не благодарить, но иногда даже и не упоминать.

5

Примерно так же освещается в книге и «в полной мере не сложившаяся личная воинская история» Пушкина. Конечно, всячески муссируется его юношеское романтическое стихотворение «Мне бой знаком — люблю я звон мечей» (1820). Зато ни слова о черновом отрывке Пушкина 1821 года, свидетельствующем о его увлечении проектами «вечного мира» Ж.-Ж. Руссо и аббата Сен-Пьера[3].

Лишь упоминается в книге — как «безупречный образец военного очерка» — «Путешествие в Арзрум».

И хотя это все же не просто военный очерк, а скорее более разнообразный по содержанию травелог, давайте вспомним, что, в частности, в нем пишет Пушкин о войне и о чем снова в книге Прилепина — ни слова:

Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги.

Это как раз по так и оставшемуся у Прилепина безответным вопросу: «Что это за горцы такие? С какой они горы?»

Или вот еще:

Лошадь моя <…> остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперек дороги. Ему, казалось, было лет 18; бледное девическое лицо не было обезображено. Чалма его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею <…> Несколько раненых турков подзывали меня знаками, вероятно, принимая меня за лекаря и требуя помощи, которую я не мог им подать. Из лесу вышел турок, зажимая свою рану окровавленною тряпкою. Солдаты подошли к нему с намерением его приколоть, может быть из человеколюбия. Но это слишком меня возмутило; я заступился за бедного турку и насилу привел его, изнеможенного и истекающего кровию, к кучке его товарищей.

Так что когда Прилепин заключает свою книгу такими словами:

Станет очевидным, что если этому взводу нужен взводный, то он есть: Пушкин.

Равнение на солнце.

Время оставить Бронзовый век и возвращаться в Золотой.

хочется в ответ заметить:

— Возможно. Только, может быть, равняться стоит на все наше солнце, а не на надерганные из него цитаты!

6

Кстати, книга Прилепина самим автором обозначена как «первый том книги “Взвод: офицеры и ополченцы русской литературы”» (с. 702). За ним должен был, значит, последовать и второй. Где же он, ведь с момента выхода первого прошло пять лет?

Одно дело — упиваться батальной поэзией романтической эпохи в России (как мы с вами видели, и это-то не очень получается!). Совсем другое — попытаться сделать это, опираясь на изображение ужасов и бессмысленности войны Гаршиным и Толстым. Хотелось бы посмотреть, как Прилепин будет делать это во втором томе своего «Взвода».

Хотелось бы посмотреть и на то, что он будет делать, например, с Тютчевым, который в 1850 году, за несколько лет до 400-летней годовщины падения Византийской империи, написал стихотворение «Пророчество», опубликованное в мартовском номере некрасовского «Современника» за 1854 год. В нем Тютчев призывал Николая I «пасть пред Христовым алтарем» древней Софии, находившемся тогда на территории Османской империи, и «встать как всеславянский царь». Крымская война в это время шла уже полным ходом, но от первоначального проекта морской экспедиции в Константинополь император уже отказался.  Так что он собственноручно зачеркнул последние две строки «Пророчества» и направил министру народного просвещения «конфиденциальное отношение», в котором повелел «подобные фразы» в печати «не допускать».

После этого не прошло и года, как Николай I скончался. А Тютчев проводил его такой вот эпитафией:

Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, при призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

При этом поэт натурально даже не вспомнил о том, что совсем недавно был среди тех, кто подстрекал Николая I на военные авантюры.

Но читателю, наверное, уже и так понятно, чего не хватает в первом томе книги Прилепина. Войны здесь более чем достаточно — не хватает пушкинского сопереживания ее жертвам[4].

Войны хватает — мира совсем нет! И вот почему Прилепин не Пушкин и не Толстой.

7

Нет в книге Прилепина антивоенного пафоса, который одухотворял всю «шестидесятническую» литературу и кино, посвященные Великой Отечественной войне. Нет в ней той мудрости в понимании природы войны, которая замечательно выражена вот в этих, на первый взгляд, незатейливых строках Булата Окуджавы, которыми мне хотелось бы завершить мою, возможно, не такую уж и запоздалую рецензию:

Если ворон в вышине —
дело, стало быть, к войне,
если дать ему кружить,
если дать ему кружить,
значит, всем на фронт иттить.

Чтобы не было войны —
надо ворона убить,
чтобы ворона убить,
чтобы ворона убить,
надо ружья зарядить.

А как станем заряжать —
всем захочется стрелять,
а уж как стрельба пойдет,
а уж как стрельба пойдет,
пуля дырочку найдет.

Ей не жалко никого,
ей попасть бы хоть в кого —
хоть в чужого, хоть в свого —
лишь бы всех до одного.
Во — и боле ничего!

Во — и боле ничего,
во — и боле никого,
во — и боле никого,
кроме ворона того —
стрельнуть некому в него.

[1] См.: «Благослови, душа моя!..». Псалмы русских поэтов. Сост., предисл. и примеч. В. Л. Коровина. М.: Эксмо, 2019. 608 с.

[2] Кошелев В.А. Константин Батюшков. Странствия и страсти. М.: Современник, 1987. С.287-288.

[3] См. подробнее: Алексеев М. П. Пушкин и проблема «вечного мира» // Алексеев М.П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л.: Наука, 1984. С. 174–220.

[4] Справедливости ради надо отметить, что послесловие к книге открывается словами: «Пожалуй, пора это, наконец, сказать. Война – зло» – но тут же начинаются странные оговорки: «Только не всегда понятно, кто здесь вправе вынести ей вердикт. Война древнее искусства, она сама по себе искусство» (При чем тут это? – С.К.). Земля по большей части населена людьми, которых война спасла от уничтожения». Так, может, стоит просто отделять освободительные войны от захватнических?